[homestuck fest]

AU-15. Хуманстак. Латула/Митуна, священник!Канкри. Исповедь. "Простите меня, святой отец, ибо я согрешила". Митуна получает необратимое поражение мозга, ему с каждым днем хуже, Латуле мучительно это видеть, она не может смотреть, как умирает его личность и он превращается в овощ, и убивает его.

Вопрос: ?

1. Жду исполнения!		19	(100%)
Всего:		19

@темы: Не выполнено, Выполнено, AU тур, Митуна Каптор, Латула Пайроп, Канкри Вантас

Comments

[Гость]

хотел написать драбблик, написал текст. пока что первая часть, будет дальше.
вылез левый пейринг, извините.

пока 2181

На все Божья воля, всегда говорил молодому послушнику Канкри Вантасу отец Эндрю, переодеваясь после мессы из парадной рясы в простую черную сутану, которая с каждым разом все хуже сходилась на его объемистом животе.
На все Божья воля, всегда говорила своему кузену Канкри Вантасу Поррим Марьям, врываясь в его маленькую, по-холостяцки неухоженную квартиру в разгар вечерней молитвы, и каждый раз оставляла после себя горы отвратительно вкусной и совершенно не постной еды, которую один тощий Канкри не мог осилить и за неделю.
На все Божья воля, всегда говорил самому себе Канкри Вантас, пытаясь отрешиться от невзгод внешнего мира и обратить взор свой к высшим сферам, которые со свойственной высшим сферам таинственностью хранили исполненное великого смысла молчание.
На все воля Божья, еще раз повторяет Канкри уже вслух, но, видимо, сегодняшняя воля Божья представляет собой очередной способ поиздеваться над верным слугой своим. Иногда Канкри кажется, что соседей сверху Бог ниспослал ему в назидание за какие-то прегрешения, и прегрешения эти явно были серьезнее всех семи смертных грехов вместе взятых – иначе как тогда объяснить ежедневные бесовские пляски прямо над его бедной больной головой?
Слезящимися от мигрени глазами Канкри смотрит на одинокое распятие над кроватью, шепча одними губами молитву, и на мгновение ему кажется, что Иисус одобряюще подмигивает исподлобья. Канкри удивленно смаргивает мутную пелену слез, но искусно вырезанная фигурка Спасителя неподвижна; тогда он наконец решается, встает с колен, отряхивает рясу и выходит из квартиры, неловко сжимая четки с ключом в потном кулаке.
Палец на кнопке звонка уже начинает затекать, когда в замке потертой деревянной двери наконец звякает ключ, и Канкри набирает полную грудь воздуха, чтобы высказать этим агнцам, случайно заблудшим не в тот хлев, все, что думает о дешевом рэпе в час ночи на полную громкость – но впервые в жизни он не может найти слов, когда видит, кто именно своим фирменным пинком открывает дверь.
У Латулы Пайроп в руках целый тазик попкорна, растянутая майка с логотипом ГеймБро велика ей размеров на пять минимум, а ниже майки на ней надеты только пушистые домашние тапочки; Латула Пайроп забрасывает в рот полную горсть кукурузы, прислоняется к косяку и небрежно протягивает Канкри миску:
- Попкорн будешь?
Как загипнотизированный, Канкри берет одно зернышко и отправляет его в рот. Попкорн залит карамелью и вяжет язык, и он все еще не может сказать ничего адекватного.
- Эй, Вантуз, какими судьбами-то? Со школы ж не виделись, да? Ваще крутанско, Митунец, давай бздуй сюда, смотри, какие люди без охраны! – не давая Канкри вставить и слова, кричит Латула вглубь квартиры; в ответ раздается неразборчивое ругательство, и она радостно скалит крепкие белые зубы.
- Заходи давай, чо как на паперти стоишь. У нас сегодня дэнс-дэнс-дэнс, вписались сюда три дня как, еще не говорили никому, а ты тут как тут – растреплешь небось повсюду языком своим длинным, а? Не, не хочешь? Ну ладно, покеда тогда, - одной длинной скороговоркой выпаливает Латула и захлопывает дверь.
Оглушенный Канкри еще долго стоит в коридоре, перебирая четки и придумывая остроумные ответы, но снова позвонить так и не решается.
*
Через неделю он начинает всерьез подумывать о том, чтобы повеситься.
Через две недели он в совершенно расстроенных чувствах заявляется к Поррим с крохотным чемоданчиком, в котором лежит лишь смена белья и запасная сутана, но даже вернейшая из верных Поррим оказывается глуха к его беде и вежливо выставляет его за дверь.
Через месяц он случайным кликом по спам-рассылке ловит на свой старый ноутбук винлокер, и, сгорая от стыда, снова стучит в дверь к соседям.
*
Через полгода Канкри приходит домой под утро после ночной мессы – усталый, но довольный, - и поднимается на свой этаж по лестнице, решив в кои-то веки слегка размяться. Он начинает жалеть об этом уже через три пролета; когда он наконец на подкашивающихся ногах добирается до восьмого этажа, перед глазами плавают разноцветные круги, и он не сразу замечает уютную компанию, расположившуюся прямо на ступеньках, ведущих вверх.
- Смотрите-ка, Вантуз! Шкандыбай сюда, - приветливо машет ему Латула; ее движения необычно плавны и рассеяны, а в коротких пальцах зажата самокрутка, курящаяся сладковатым дымком.
- Нет, спасибо, я очень устал в своих делах мирских, и желаю лишь добраться до кровати и слиться с ней в экстазе долгожданного сна… - привычно отмахивается Канкри, пытаясь попасть ключом в замочную скважину; со ступенек раздается взрыв хохота.
- А сс нами в экжжтазе слиться не хоччш? – интересуется Митуна и выпускает целый клуб дыма, забавно вытягивая губы. Канкри кашляет, только сейчас замечая, как здесь накурено, и уже с тщательно сдерживаемым раздражением отвечает:
- В Библии ничего не сказано о каких-либо экстазах, кроме религиозного, Митуна, но я уверен, что последствия вашего личного наркотического экстаза выльются в вызов полиции и пожарных – только посмотрите, как вы тут надымили, самим не стыдно?
- Чудесатые у вас тут мудаки проживают, я ебал, - раздается вдруг незнакомый хриплый голос откуда-то сверху, и Канкри испуганно вскидывает голову: попасть в обезьянник за употребление наркотиков просто за компанию – последнее, что ему в данный момент нужно. Невероятно тощий и длинный, неуловимо смахивающий на скелет парень с небрежно размалеванным черно-белым гримом лицом перегибается через перила, прикуривает от самокрутки Митуны и продолжает:
- Ты чо, ебаный святоша, что ли, чтобы нас, блядь, учить, когда курить, что курить и как курить, а, мудила?
- Тихо, братиш, он свой, - примирительно хлопает его по плечу Латула, - и он того, правда святоша, не обижай его, мы еще в школе вместе учились.
- Да ну нах, - лыбится кривыми желтыми зубами незнакомец, - собрат по ебаному ремеслу, значит? – и вдруг оказывается совсем близко к испуганно застывшему Канкри, дыша ему в лицо смесью тяжелого дыма дешевых сигарет, дурманящего аромата травки и давно немытого тела. Латула вскакивает с места, возмущенно размахивая руками, но не держится на ногах; она прислоняется к стене и слабым голосом повторяет:
- Ну чего ты, братиш, не трожь его. Митуна, скажи ему.
Митуна тоже поднимается с места – гораздо более уверенно, - и молча оттаскивает совершенно не сопротивляющегося парня за капюшон огромного балахона, заляпанного пятнами краски самых разнообразных цветов. Канкри судорожно втягивает воздух и нашаривает позади себя ручку двери.
- Погодь чутка, - говорит Латула. Канкри замирает на секунду, и этой секунды хватает, чтобы Латула взяла его лицо в ладони и небрежно мазнула губами по щеке, прежде чем, пошатываясь, повернуться к хихикающему Митуне и вгрызться в него жадным злым поцелуем.
Блаженны пьяные и юродивые, думает Канкри, поспешно запираясь на все замки уже внутри квартиры.
Блаженны они и не ведают, что творят, думает Канкри, пытаясь не слышать стоны и шуршание одежды и звяканье побрякушек Латулы и восхищенную ругань на два, на три голоса за дверью.
Блаженны они, думает Канкри.
След черной помады Латулы похож на ожог, и жар его не может успокоить никакая молитва.

[Гость]

*
Поррим сидит за столом на крохотной холостяцкой кухоньке, закинув ногу на ногу, и красит аккуратные овальные ногти переливчатым зеленым лаком. Канкри бездумно наблюдает за взмахами кисточки, одной рукой перебирая четки. Другой рукой он держит ложку, которой нерешительно копается в огромной тарелке риса с овощами – Поррим постоянно норовит накормить его мясом, несмотря даже на здоровенный календарь постов на стене, где отмечены все необходимые даты.
Сверху раздается очередная серия воплей «йоу, мазафака, е, оу е» и начинает громыхать какой-то дабстеп; Поррим вздрагивает от неожиданности и капает лаком на стол.
- Роднуль, ты не пробовал с ними разговаривать, ммм? – интересуется она, с сожалением рассматривая испорченный маникюр, и начинает рыться в сумке уже накрашенной рукой в поисках косметички. Канкри неопределенно пожимает плечами и наконец отправляет ложку в рот, удостоверившись, что ничего крамольного в еде на первый взгляд нет.
- Нет, я серьезно, - Поррим ставит локти на стол и внимательно смотрит на Канкри, наливая смывку для лака на ватный диск, - они оба всегда были несколько не в себе, но нельзя же совершенно не думать о других! А их соседи сверху, что они говорят про это безобразие?
- Думаю, их соседи сверху разделили бы твое возмущение, если бы вообще существовали, - говорит Канкри, - но на данный момент над ними находится только крыша, и на ней, как правило, никто на постоянной основе не проживает.
Поррим недоуменно моргает, переводит взгляд на мокрые от ацетона руки и тихо шипит:
- Черт возьми…
- Не чертыхайся, - пользуется возможностью подколоть кузину Канкри, но она лишь отмахивается:
- Болтай-болтай, тебе полезно. Никто не живет, говоришь? Жаль, можно было бы написать жалобу от лица нескольких жильцов…
- Иисус учил нас смирению, Поррим, - наставительно поднимает палец Канкри, - и если Богу угодно испытывать мою веру именно таким способом, я приму это испытание, как и все прочие, что Ему будет угодно ниспослать мне.
Поррим недоверчиво хмыкает, подхватывает сумку и встает; покачивая бедрами, она обходит стол, быстро обнимает Канкри, слегка придушив его грудью, и уходит, гордо цокая шпильками. Канкри смотрит ей вслед, пока за ней не захлопывается дверь; смотрит, как упруго пружинят мускулистые икры при каждом шаге, смотрит, как переливается вязь татуировки на оголенной до половины спине, смотрит, как перекатываются небольшие крепкие ягодицы под тонкой тканью юбки. Не зная, кто она такая, можно подумать, что Поррим флиртует и соблазняет каждым своим движением – отчасти это верно, но чары ее предназначены лишь только для той малой части девушек, которые предпочитают свой пол.
Канкри говорил ей о смирении, но как смириться, как укротить плоть, если бунтует твой дух, само твое естество? Черная метка Латулы давно исчезла с его лица, но она продолжает травить душу уже изнутри, оскверняя разум невиданной ранее похотью и пуская свои отвратительные корни в саму суть его, в веру и Бога, что живет в сердце каждого.
На все воля Божья, сказал отец Эндрю на исповеди.
На все воля Божья, безнадежно думает Канкри, неосознанно потирая щеку, и снова берет в руки четки.
*
В какой-то момент Канкри становится сложно заснуть без давно ставшего привычным аккомпанемента из музыки, веселых воплей и самых разнообразных игровых звуков, доносящегося сверху. Когда однажды эта какофония затихает на весь вечер и не возобновляется ночью, он долго вертится в мокрой от пота постели, судорожно сжимает четки и с мольбой смотрит в строгое лицо Иисуса на распятии напротив, но сон так и не приходит. Поняв, что заснуть сегодня явно не удастся, он включает свет и уходит на кухню с потертым томиком Библии в руках.
Зачитанное до дыр Священное Писание содержит в себе ответы на все вопросы, кроме главного: почему наверху так тихо? Что могло там случиться?
Канкри пытается успокоить себя – может быть, они просто ночуют не дома; может быть, у них просто сломались колонки; может быть, они просто в кои-то веки легли спать пораньше… Ни одно объяснение не выглядит хоть сколько-нибудь правдоподобным, и сердце Канкри тревожно сжимается – он убеждает себя, что волнуется за них обоих, но знает, что на самом деле это не так.
Долгий звонок разрывает тишину; Канкри испуганно подрывается к двери и распахивает ее настежь, даже не посмотрев в глазок.
Латула Пайроп смотрит на Канкри опухшими от слез глазами и хрипло говорит:
- Пусти позвонить, у нас телефона нет и мобила одна на двоих.
На Латуле Пайроп растянутая майка с логотипом ГеймБро, которая велика ей размеров на пять минимум и пушистые домашние тапочки; под майкой у Латулы Пайроп ничего нет, и Канкри не может отвести от нее глаз.
Латула слепо тыкает чуть дрожащими пальцами с длинными черными ногтями в кнопки телефона, набирая номер, ошибается, шипит какое-то ругательство и тыкает снова. Один из ногтей ломается, и она рассеянно запускает его в рот, отгрызая ошметки лака и сплевывая их на пол; в любое другое время Канкри бы возмутился, но воздух буквально искрит от напряжения, и он боится, что любые слова сейчас станут той последней искрой, которая вызовет взрыв.
Латула долго слушает длинные гудки, пока наконец механический голос не сообщает ей, что абонент временно недоступен. Она набирает номер снова и снова, не замечая, что уже искусала несчастный палец до крови.
- Что… Что-то случилось? – осторожно спрашивает Канкри и тут же морщится от того, насколько неуверенно и фальшиво выглядят эти слова. Как в дешевых фильмах – человека расплющивает грузовиком, сбегаются зеваки и начинают спрашивать, все ли у него хорошо, заботливо отсчитывая пульс на полуоторванной руке.
- Митуна пропал, - сквозь зубы отвечает Латула; гудки вдруг обрываются и из трубки несется определенно живой, недовольный и крайне заспанный голос:
- Алло, да, кто вы, откуда у вас этот телефон, кем вы приходитесь… черт побери, не могут нормально даже имя записать, коновалы… Митуне Каптору?
- Я его девушка, - растерянно говорит Латула, и едва вспыхнувшая надежда стекает с ее лица вместе с размазанными остатками макияжа с каждым новым словом из трубки:
- Угу, значит, родственники все еще не объявились… Подобрали на трассе 413, у самого выезда из города, тяжелая черепно-мозговая травма, определен в реанимацию… Страховка есть?
Латула беззвучно шевелит губами и закрывает дрожащей ладонью лицо, размазывая по щекам полупрозрачную алую кровь из прокушенного пальца; голос из трубки раздраженно повторяет свой вопрос еще несколько раз, но она не может ответить. Канкри осторожно вытягивает трубку из ее рук и поспешно записывает адрес больницы на попавшемся под руку билете на благотворительный концерт.
Когда он, рассыпаясь в витиеватых благодарностях дежурной сестре, наконец снова кладет трубку, повисает крайне неловкая тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием Латулы.
- Спасибо, - наконец выдавливает она и решительно утирает лицо майкой; под майкой все еще ничего нет, и Канкри поспешно зажмуривается.
- Ты прям ангел-хранитель. Помолись за нас, Канкри, - говорит Латула и пытается подняться с пола; Канкри подает ей руку, и она с благодарностью сжимает ее до синяков.
Она поднимается к себе наверх, неуверенно хватаясь за стену, Канкри провожает ее взглядом и автоматически отсчитывает бусинки четок неловкими пальцами.
Она назвала его Канкри.
Канкри, не Вантуз.

[Asahisama]

просто продолжай *рыдает*
вот так вот обретаются железобетонные хедканоны

[GrimmeGray]

О черт. Это круто, чел. Продолжения

[Гость]

ах, где же эти двадцать человек, которые так жаждали исполнения!
а вот и окончание текста. все умерли, все очень плохо и вообще дикий оос всех.

всего 4839

*
Выздоравливает Митуна долго и тяжело; стипендии Латулы едва хватает на еду и лекарства, и когда Канкри мельком видит ее на лестнице, она кажется ему сломленным и усталым призраком прежней пышущей энергией девушки.
Музыка наверху теперь играет редко и тихо – видимо, если Латула остается одна, ей хватает наушников.
Однажды у Канкри отключают воду; когда он звонит в управляющую компанию, чтобы высказать вполне логичное недоумение, ему сообщают, что стояк один на весь дом, и если не платит одна квартира – отключают водоснабжение на всех этажах. Помедитировав на несмытый с утра унитаз, Канкри надевает свою лучшую сутану и отправляется в паломничество по соседям, читая им вдохновенные проповеди о важности своевременной оплаты коммунальных услуг.
На семи этажах его посылают ко всем чертям в самых разных формах.
На девятом ему открывает Латула и с порога нагло заявляет:
- Да, это я. Митуне нужен церебролизин, а я обойдусь.
Под глазами у нее залегли застарелые черные синяки, а в квартире нет света и царит дичайший беспорядок – во всяком случае, в прихожей и небольшой части комнаты, которую может увидеть с порога Канкри. Он некстати вспоминает, что Латула выросла в детдоме и помочь ей со всем этим некому.
- А его родители? – осторожно интересуется Канкри, воскрешая в памяти мистера и миссис Каптор – одинаково высоких, сухопарых и строгих. Они были ярыми протестантами и запрещали Митуне общаться с сыном священника враждебной конфессии; возможно, они слегка перегибали палку, но даже не поинтересоваться состоянием родного сына?
Латула презрительно морщится:
- «Мы всегда хотели только одного мальчика», - злобно передразнивает она надменный тон миссис Каптор, - «И уж точно не хотели, чтобы он путался с бомжихой». Соллукс помогает, да, но он сам нищеброд, интернам платят хуй да нихуя. Спасибо, что хоть в больнице на халяву устроил.
Канкри ошеломленно молчит, переваривая информацию; когда он наконец открывает рот, чтобы извиниться, Латула нервно перебивает его:
- Только попробуй что-нибудь кому-нибудь пиздануть. Я справлюсь, понял? Справлюсь! Без сопливых! – ее губы дрожат, а голос ломается и переходит в крик; Канкри испуганно зажмуривается и пятится назад, ожидая удара или пощечины.
- Извини! – беспомощно выкрикивает он; вместо ответа Латула до крови закусывает губу, отступает вглубь квартиры и хлопает дверью с такой злостью, будто именно этот кусок дерева виноват во всех ее бедах.
Канкри вызывает лифт и спускается на первый этаж, чтобы забрать почту, раз уж вышел из дома. Открывая свой ящик, он замечает торчащий из соседнего белый конверт с печатью управляющей компании и, воровато оглянувшись, прихватывает его с собой.
Иисус учил нас помогать больным и неимущим, думает Канкри, распечатывая конверт и пробегая глазами строчки предупреждающего письма. Долг весьма внушительный, и Канкри нервно подсчитывает в уме свои сбережения; единожды погасить задолженность он сможет, но делать это на постоянной основе не выйдет, даже если одолжить пару сотен баксов у Поррим.
Он нервно жмурится и вбивает на сайт управляющей компании свои реквизиты, а затем исправляет одну цифру в номере квартиры и снова нажимает кнопку «оплатить».
Со счета моментально испаряется намного больше денег, чем он планировал потратить в ближайшие несколько месяцев; вместе с ними испаряется и огромный камень с сердца Канкри.
*
Месяц спустя Канкри заходит утром в лифт и сталкивается лицом к лицу с хмурым и злым Митуной; его грызет любопытство, но он не решается открыть рта. Митуна грубо отпихивает его и выходит из лифта первым, и Канкри видит пластиковую заглушку на его чисто выбритом затылке и плотную сетку грубых, едва заживших швов на тонкой бледной шее и коже головы.
Ежедневные истязания его ушей возобновляются уже следующим вечером, но становятся в разы тише и короче. Услышав сверху музыку в первый раз, Канкри не может удержаться от улыбки; впрочем, улыбка моментально гаснет, когда среди общей какофонии он вдруг отчетливо различает ругань и короткий женский крик.
Он настороженно прислушивается, но больше подобного не повторяется, и, пожав плечами, он вновь углубляется в чтение молитвенника.
Странный выбор сэмплов в музыке, конечно, но кто он такой, чтобы судить звезд рэпа?
*
Поррим появляется в квартире внезапно, как и всегда: иногда Канкри жалеет, что сделал ей копию ключей, но, втянув носом божественные ароматы, доносящиеся с кухни, все же сменяет гнев на милость. Он аккуратно вытирает ноги о коврик, снимает ботинки и ставит их рядом с изящными сапожками Поррим. Надо бы достать уже зимнюю обувь, напоминает он себе, небрежно сбрасывает сумку на диван и идет в ванную, чтобы вымыть руки.
- Ты знаешь, что чревоугодие является самым страшным смертным грехом, правда? – поддразнивает он кузину; та шутливо щелкает его по лбу и ставит перед ним полную тарелку вкуснейшей говядины. Канкри моментально набивает рот и показушно закатывает глаза:
- Какой ужас! Серьезно, тебе совершенно не стоит готовить, если за столько лет ты так и не смогла научиться переводить продукты на что-нибудь вкусное!
- Жуй и не выпендривайся, больше такого до самого Рождества не предвидится, понял? – грозит ему пальцем Поррим. Канкри делает мощный глоток и удивленно спрашивает:
- Как это – не предвидится? Ты ко мне на мессу не зайдешь?
Поррим задумчиво качает головой и принимается нарезать яблоки аккуратными ровными дольками. Закинув одну из них в рот, она наконец отвечает:
- Не знаю, роднуль. Меня сестрички Серкет за город пригласили, помнишь их, которые еще в синий красились вечно? Дуры те еще, конечно, но веселиться умеют. Там такая пати намечается, просто ух! – и мечтательно улыбается. На этот раз даже помада у нее необычного зеленоватого оттенка; Канкри долго доказывал ей, что подобная любовь к зеленому цвету несколько ненормальна, но в конце концов даже он махнул на это рукой, ну а уж многочисленным партнерам Поррим на это явно совершенно плевать.
- Ну что ж теперь… - говорит Канкри, пытаясь скрыть разочарование, - ты только не слишком там прелюбодействуй. У тебя, конечно, всегда имеется под рукой личный священник, чтобы отпустить любые грехи, но ты так рассказываешь, знаешь ли…
Поррим неуловимо хмурится и ласково гладит его по щеке:
- Роднуль, ну не дуйся! Хочешь, я на новый год приеду?
Канкри наигранно вздыхает:
- Ну что с тобой делать… Иди и веселись, дщерь моя, и да пребудет с тобой Бог, - и собирается добавить подходящее случаю напутствие из Библии, но вдруг наверху что-то крайне увесистое рушится на пол, и в его тарелку падает кусок штукатурки с потолка.
- Ну, это уже слишком! – разьяренно рычит Поррим, вытряхивая из безупречно уложенных волос белую пыль, - А ну вставай, агнец ты наш кроткий, пойдем!
Канкри пытается возразить, но Поррим в гневе похожа на бронепоезд, который невозможно сбить с намеченного пути; она зачем-то хватает его тарелку в одну руку, воротник его домашнего свитера – в другую и вихрем возносится наверх, где яростно вдавливает кнопку звонка.
- А ты давай в дверь стучи, да посильнее, - распоряжается она, и Канкри мгновенно исполняет приказ, боязливо втягивая голову в плечи.
Пять минут спустя они все еще стоят под дверью, и Поррим закипает все больше:
- Они там глухие совсем, что ли?
- Может быть, их дома нет, а упало вообще на крыше, или у других соседей?.. – неуверенно предполагает Канкри, и тут дверь наконец открывается.
Митуна смотрит на них с безмятежной улыбкой; на нем темные очки и полосатые семейники, и одной рукой он небрежно почесывает безволосую грудь. Поррим мгновенно натягивает на лицо сладчайшую из улыбок и произносит:
- Что у вас случилось? Почему шумим?
Митуна лыбится еще шире и ласково говорит:
- Набхй ди.
За его спиной появляется запыхавшаяся Латула, берет его за руку и с мольбой говорит:
- Все нормально, базарю. Правда, все нормально, мы случайно.
Митуна резко стряхивает ее ладонь и медленно сжимает кулак; Канкри успевает заметить, как округляется рот Латулы в беззвучном крике, как из ее съехавшего набок носа срывается тяжелая красная капля, как Поррим бросается вперед, вытягивая руки между ними, но не успевает, не успевает…
Потом он замечает кулак Митуны у своего лица, чувствует, как внутри что-то хрустит и сдвигается от удара, и его сознание тонет в мгновенной вспышке боли.

[Гость]

*
Просыпается он от успокаивающе-укоризненного голоса Поррим прямо над ухом:
- Дорогая, ты всегда была склонна преувеличивать свое влияние на него…
- Нет, он не всегда такой! Не всегда, правда! – слегка гнусавым плачущим голосом оправдывается Латула, и Канкри решается открыть глаза.
- Вы… вы что… - сипит он и охает от боли; то, что он принял за насморк, оказалось забинтованным носом и целым килограммом ваты в ноздрях. Девушки синхронно оборачиваются к нему; Латула хватает его за руку и прижимается к ней щекой:
- Канкри, Канкри, господи, прости его, он не специально!
Канкри чувствует горячую влагу на ладони и слегка шевелит пальцами, успокаивающе поглаживая нежную кожу и наслаждаясь хоть такой возможностью быть чуть ближе к ней.
- Роднуль, ты как? – интересуется Поррим и сует ему какие-то таблетки; он морщится и покорно глотает их, запивая противно теплой водой. Боль почти сразу отступает, и он решается ощупать лицо, чтобы оценить масштаб бедствия. Поррим любезно подает ему карманное зеркальце, и он расстроенно качает головой: в столь непотребном виде ни одного служителя не допустят до святых таинств.
- Бог всех простит, - наконец хрипло выдавливает он; услышав его голос, Латула вздрагивает всем телом и громко всхлипывает, давая волю слезам.
- Его вылечили, но не до конца… - хлюпает она носом и продолжает, яростно жмурясь, - Ему нужно лекарства пить, но они помогают очень плохо, и его не заставишь… Он как ребенок теперь, он не понимает, ему все и сразу нужно, а если не дают, то злится и силу не рассчитывает…
Канкри растерянно гладит ее по спутанным волосам и только сейчас замечает синяки на тонких руках, несколько заживающих укусов на шее, потрескавшиеся губы, разорванную мочку уха… Пораженный, он аккуратно касается уже заживших краев раны, и девушка снова вздрагивает:
- У меня сережки-пчелки были раньше, его любимые, а он их потрогать захотел, когда я спала…
- Какой ужас… - растерянно шепчет Поррим, - почему ты никому не сказала?
Латула вдруг вскакивает с места и огрызается:
- Я уже все всем сказала, когда он в реанимации лежал! Кто нам помог? Кто ему помог? Даже родному брату было насрать! Не тебе меня судить, шлюха!
Поррим задыхается от гнева, но, прежде чем она успевает ответить, Латула бросается прочь из комнаты и убегает, даже не закрыв за собой дверь. Канкри слышит удаляющийся топот и удивленно считает шаги – кажется, она бежит вниз, а не вверх.
- Вот ведь!.. – наконец выплевывает Поррим и резко встает, чтобы закрыть дверь.
- Не злись на нее, она не знает, что говорит, - устало просит Канкри, полуприкрыв глаза, - Блаженны пьяные и юродивые, ибо…
- Ибо Бог ведает делами их, и не смертным судить о его деяниях, - нараспев заканчивает Поррим, и донельзя удивленный Канкри давится собственными словами. Поррим подмигивает ему:
- Если твой единственный родственник религиозен донельзя, стоит хотя бы немного узнать об этом, тебе не кажется, а, роднуль? – и тут же серьезнеет:
- Ты должен любить всех в равной мере, Канкри. Какой из тебя тогда наместник Бога на земле?
Канкри устало закрывает глаза.
*
Рождественская месса впервые в жизни не приносит Канкри радости. Он поет хорал вместе с остальными прислужниками, подает кадило отцу Эндрю, честно закрывает глаза во время общей молитвы, безуспешно пытаясь восстановить ту хрупкую связь с Богом, которая в последнее время истончилась донельзя, но в сердце его вместо воодушевления и радости лишь тревога и тьма.
Он первым убегает из храма после окончания мессы; отец Эндрю удивленно окликает его, но он отмахивается и выскакивает на улицу как ошпаренный.
Люди вокруг желают ему счастливого Рождества; какая-то мамаша показывает на него пальцем и объясняет малышу, что «дядя – Божий слуга, он очень хороший человек, будь как дядя», и Канкри испуганно отшатывается от них обоих. Нет, он теперь – худший пример для подражания из всех возможных; он согрешил, и не будет ему прощения.
Он взлетает на свой этаж, не чувствуя усталости, спеша добраться домой и закрыться от мира в своем личном аду самобичевания; он не видит ничего вокруг, и вдруг его окликает самый желанный и ненавистный голос во всем мире:
- Канкри? Канкри, у тебя найдется немного времени?
Канкри оборачивается и растерянно окидывает взглядом Латулу; она одета строго, в непривычно темные тона, и глаза ее скрывают тяжелые квадратные очки с красными стеклами.
- Так что? – повторяет она вопрос, и Канкри не остается ничего другого, кроме как кивнуть. Она первая заходит в квартиру, снимает простые черные туфли и проходит в гостиную; Канкри поспешно закрывает дверь, как попало сбрасывает обувь и проходит вслед за ней, усаживаясь за простой деревянный стол напротив девушки. Она кладет руки на столешницу и нервно сцепляет пальцы; помолчав с минуту, она спрашивает сдавленным голосом:
- Канкри, у тебя есть право исповедовать?
Канкри недоуменно кивает, но тут же задумывается: да, он облечен саном, но как он может отпускать грехи другим, если грешен сам?
- Прости меня, святой отец, ибо я согрешила, - торжественно начинает Латула, - Прости меня, ибо грех мой столь велик, что за него я заслуживаю лишь смерти.
- Расскажи мне о своем падении, дочь моя, - пересиливая себя, говорит Канкри древние формулы таинства, - О грехах твоих узнает лишь Бог, и да не будет таинство исповеди осквернено чьим-либо злым умыслом.
- Прости меня, святой отец, ибо есть кровь на руках моих. Прости меня, святой отец, ибо я убила.
Канкри обливается холодным потом; он сердцем чует, какие слова последуют дальше, и радуется этому какой-то его частью, и ненавидит себя за это, и…
- Митуна доверял мне всегда, доверял до последней минуты, - продолжает Латула, и ногти ее глубоко впиваются в плоть; Канкри берет ее руки в свои, хоть и не должен этого делать.
- Я привела его в скейт-парк, мы раньше там всегда катались. Мы поднялись на самую высокую рампу – он как слепой шел, у него совсем плохо с координацией сейчас стало. Я сказала ему, что это будет весело. Он сам шагнул вниз.
- Господи… - трясущимся голосом бормочет Канкри, и Латула успокаивающе сжимает его руки. Она вообще слишком спокойна для человека, только что совершившего убийство – убийство любимого человека, она полностью отрешена и бесстрастна; Канкри беспомощно вглядывается в ее глаза, пытаясь уловить в них хоть какой-то отблеск наркотического дурмана, чтобы списать на него ее слова, но она безупречно трезва и собрана.
- Дослушай меня, святой отец, - мягко просит она.
Канкри судорожно кивает и бросает панический взгляд на распятие на стене; ему кажется, что по лицу Спасителя текут слезы, и он зажмуривается, не в силах видеть подобное.
- Он все меньше и меньше напоминал человека, святой отец. Я любила его и люблю; мне больно видеть, как он превращается в овощ, и… Я прервала его страдания, и, наверное, он был бы мне благодарен. Грешна ли я в этом, святой отец? – тихий голос Латулы бьет прямо в сердце с каждым словом; долг исповедника – быть бесстрастным и непредвзятым, но он не может, он уже непоправимо отравлен, и остается только... Он глубоко вздыхает и подносит безвольно лежащую руку Латулы к губам.
- Ты грешна, дочь моя, но я грешен и сам. Я не могу отпустить тебе твой грех, ибо мой собственный грех куда более чудовищен; страсти земные разрывают меня, и нет больше Бога в моем сердце, - шепчет он, целуя тонкие пальцы один за другим и боясь посмотреть в лицо хозяйке руки. Он чувствует, как ее тонкие губы складываются в печальную улыбку, и узкая ладонь легко выскальзывает из его пальцев.
Латула медленно качает головой и встает, оправляя складки юбки; Канкри рвется к ней, но она мягко останавливает его и качает головой.
- Прости меня, Канкри. Прости меня, святой отец, ибо я согрешила, - снова повторяет она и нежно проводит ладонью по его лицу.
- Даже ангел-хранитель не всегда может уберечь подопечных, Канкри. Ты сделал все, что мог. Спасибо тебе.
Она шагает ближе и касается губами его губ.
Она поворачивает забытый в двери ключ и выскальзывает наружу.
Когда Канкри вновь обретает способность дышать и выскакивает на площадку, там уже никого нет.
*
Когда утром в его дверь начинают требовательно названивать, он уже знает, каких именно гостей увидит снаружи.
Нет, он ничего не слышал; нет, соседи в последнее время не беспокоили; нет, он ничего не знает о каких бы то ни было ссорах или разногласиях.
Господи помилуй, неужели это правда? Как жаль, они были такой прекрасной парой, видит Бог, как же жаль…
Дождашись, пока полисменам надоест его допрашивать, он громко благословляет их на дорожку и отправляется искать свой старый красный свитер.
Отец Эндрю удивленно смотрит на него – лохматого, с синяками под глазами от недосыпа и в потертой одежде мирянина; Канкри складывает руки в молитвенном жесте.
- Простите меня, святой отец, ибо я согрешил, - говорит он.

[Гость]

оххх... как оно. Пронизывает. Прямо в сердце и насквозь. Честно, аж слезы наворачиваются. Автор, вы... я просто не знаю, что сказать, ибо не каждому издатому писателю такое удается. *пойду порыдаю в сторонке, соберу слезы в баночку и отдам вам, вместо цветов*

[Asahisama]

*рыдает*

[GrimmeGray]

Хороший конец Спасибо за такое ахрененное исполнение.

[G. Addams]

Всё так... жестко, как в реальности бывает. Пробирает прямо.